Школа вокала Ирины Ульевой "Bel Canto Mobile"

СЕЗОН В МАРИИНСКОМ ТЕАТРЕ

Успех Шаляпина в Панаевском театре не остался бесплодным.
В это время, когда каждый новый выход Шаляпина привлекал к нему все большие симпатии публики, произошло событие, решившее дальнейшую судьбу молодого артиста. На 4 января 1895 года был назначен большой вечер у тогдашнего государственного контролера Тертия Ивановича Филиппова. Филиппов был серьезным любителем музыки и память о нем до сих пор сохраняется в широких музыкальных кругах Петербурга. Выступать на его вечерах считалось большою честью. К нему-то, стараниями друзей, и был привезен Шаляпин, чтобы принять участие в вокальном концерте наряду с признанными знаменитостями. На вечере присутствовала, среди гостей, сестра Глинки, покойная Людмила Ивановна Шестакова. Она обыкновенно слушала концерте, сидя в кресле, помещавшемся у дверей, ведущих из гостиной в залу. Шаляпин спел арию Сусанина из "Жизни за Царя", и его исполнение так понравилось Л. И. Шестаковой, что она, осыпав молодого
певца самыми лестными похвалами, выразила желание перейти из гостиной в залу, чтобы лучше слышать его пение.
Общее впечатление, произведенное молодым артистом на присутствующих и на самого Т. И. Филиппова, было настолько подкупающее, что последний тотчас же принялся хлопотать, чтобы Шаляпина пригласили на Императорскую сцену. И действительно, молодой артист вскоре после этого вечера пел на закрытом дебюте в Мариинском театре в присутствии особо приглашенных лиц, и результат этой предварительной пробы был настолько благоприятен, что уже 1 февраля с ним был подписан контракт и ему было предложено выступить весною в нескольких открытых дебютных спектаклях. Как раз в этот достопамятный день поступления на Мариинскую сцену Шаляпину исполнился 21 год. Естественно, мысль о том, что онучастник лучшей оперной труппы в России, должна была кружить ему голову. Мог ли он мечтать об этом каких ни-будь шесть лет назад, когда, неведомый статист, с кинжалом в руке полз в "Демоне" по сцене казанского театра! Какая перемена! Как странно играет судьба!
Шаляпин выступал весною 1895 года на сцене Мариинского театра в четырех спектаклях.
5 апреля-в партии Мефистофеля в опере "Фауст". 17 апреля-в партии Руслана в опере "Руслан и Людмила". 19 апреля-в партии лейтенанта Цуниги в опере "Кармен". 28 апреля-в той же партии.
Не лишним будет упомянуть здесь о тех артистах, которые дебютировали вместе с Шаляпиным.

5 апреля - Ершов в партии Фауста и Носилова в партии Зибеля. 17 апреля-Бзуль в партии Гориславы и Томкевич в партии Людмилы 19 апреля-Морской в партии Дон-Хозе и Феодоско в партии Микаелы.
28 апреля-Морской вторично в партии Дон-Хозе. За исключением г-жи Феодоско, все были приняты на службу. В настоящее время, кроме Шаляпина, из дебютантов 1895 года остается на Мариинской сцене только Ершов, завоевавший себе в ряду русских певцов-художников одно из первых мест.
Казалось, что можно было еще желать для благополучия юного певца? В 21 год он мог написать на своей визитной карточке: "Федор Иванович Шаляпин, артист Императорской русской оперы". Но на самом деле до благополучия было далеко. Что такое 21 год? Это возраст еще довольно мальчишеский. Человек в эту пору еще сам не знает хорошенько, ни чего ему хочется, ни чему себя посвятить. Молодому художнику в эти годы необходим руководитель. Без руководительства, без широкой моральной поддержки даже и очень талантливому художнику не справиться, не выбиться на широкую дорогу. Он должен быть поставлен в условия, которые постоянно будили бы в нем стремлен к серьезной эстетической работе. Мариинский театр, когда туда поступал Шаляпин, таких условий дать не мог. Там все держалось на рутине. Шаляпину было предложено вступить на казенную сцену. В нем видели артиста, уже способного, несмотря на свои молодые годы, составить украшение даже Императорского театра. Вряд ли гнались за ним, как за лишним басом, потому что в голосах этой категории Мариинская сцена нужды не испытывала. Еще был жив бесподобный художник Ф. И. Стравинский, находились в расцвете сил ныне покойный Корякин, благополучно здравствующий Серебряков и покинувший службу Майборода. Пяти первых басов даже много для одной труппы, хотя бы казенной. Следовательно, взяв к себе Шаляпина и видя в нем нечто особенное по качествам голоса и по силе сценического дарования, нужно было давать ему ход и всячески стремиться к тому, чтобы дарование и голос развивались. Ведь наличность того и другого была ясна для всякого непредубежденного взгляда. А талант может развиваться только при такой работе, достоинство которой отвечает достоинству таланта. Субъект и объект в данном случае должны быть равны. Но на Мариинской сцене об этом не заботились. Среди тех, кто призван был ею ведать, не нашлось никого, кто бережно отнесся бы к таланту Шаляпина, кто взял бы на себя задачу, быть может, на первый взгляд и неблагодарную, воспитать его, разбудить от сонной дремы, в которую он все больше и больше погружался, очистить и охранить от вредных влияний и направить по надлежащему пути. Если Шаляпин нужен был для серьезной работы, то ее следовало ему дать. Но этого сделать не могли, так как пришлось бы первым делом нарушить установившийся ход вещей, а это казалось немыслимым. Ведь это только теперь Дело дошло до того, что в Императорских театрах не боятся даже самых рискованных опытов, в виде ли приглашения в режиссеры заведомого новатора, сторонника самых смелых сценических теорий, в виде ли поручения писать декорации художнику, никогда подобным делом не занимавшемуся.
Но в Те годы, при И. А. Всеволожском, в Императорских театрах стояла тишь да гладь, Божья благодать. Существовал известный, раз навсегда заведенный, порядок, от которого нельзя было отступать, дабы не нарушить общего спокойствия. В силу этого порядка, при постановке новой или возобновленной оперы, все роли непременно распределялись между наиболее заслуженными артистами, для того, чтобы не возникало обид. А так как опер в репертуаре было мало, то молодежи, естественно, приходилось сидеть без дела и годами изнывать в ожидании, когда же, наконец, до них дойдет очередь, или удовлетворяться всем, что бы ни поручили играть, хотя бы роль была короче воробьиного носа и ради нее не стоило ломать жизнь, поступать в консерваторию, тянуть утомительную лямку сложной подготовки к артистической карьере. Между тем, кому же неизвестна банальная истина, что голос и сценический талант не в состоянии развиваться сколько ни будь удовлетворительно без надлежащей практики, каковою является только сценическая работа в самых широких размерах.
Шаляпин на первых же порах своей деятельности в Мариинском театре подпал под действие существовавших в нем условий. Нетрудно представить себе, что получилось. С одной стороны-юноша-певец, полный жизненных сил, горячего желания работать и работать, человек, в котором просыпалась могучая творческая энергия, искавшая выхода, с другойсинклит заправил Мариинского театра, утративших всякий живой дух и превратившихся в сухих чиновников. Здесь буйная молодость, властно требующая прав на признание, там-уравновешенная старость, которая взирает на все спокойно и холодно: "Не брыкайтесь, молодой человек! ". Но молодой человек мог бы с полным правом ответить:
"Перед лицом искусства не должно быть ни молодых, ни старых. Все равны. Дайте и мне место на вашем пиру. Ведь я его заслужил?"-"Да, заслужили", -отвечали ему и давали петь судью в "Вентере" или князя Верейского в "Дубровском". Бог дал человеку исключительной красоты голос, волшебный инструмент, лучше которого не сделать никакими искусными руками, чар которого нет слаще на земле; Бог послал нам певца, чтобы он, слагая вдохновенные песни, давал нам усладу в дни печали, чтобы он своим голосом усмирял бурю, клокочущую в нашей душе, и мы, внимая завораживающим звукам, отдавались светлому забвению... а певцу поручают исполнять крошечную роль Панаса в опере Римского-Корсакова "Ночь перед Рождеством", роль, быть может, и важную для стройности ансамбля, но совершенно неподходящую для того, чтобы выдающейся певец испытывал на ней свой талант. Когда же является желание удовлетворить артиста, ему великодушно предоставляют возможность спеть целых шесть раз в сезон... лейтенанта Цунигу в "Кармен", партию, в которой и голоса-то не надо и для приличного исполнения которой даже на образцовой сцене совершенно достаточно второго баса, не лишенного комической жилки. Я отнюдь не хочу сказать, что следует пренебрегать маленькими партиями, но, во-первых, второстепенные роли в опере, за самыми малыми исключениями, не дают достаточно материала для упражнения таланта, а вовторых, бывают и очень небольшие партии, да выигрышные, потому что он так написаны композиторами, что и первые артисты труппы ими не побрезгают. Пример: старец еврей в "Самсоне и Далиле" или варяжский гость в "Садке". Обе эти партии Шаляпин исполнял впоследствии, когда служил в опере Мамонтова.
Правда, в ту пору пребывания на Мариинской сцене у него была одна партия, на которую могли бы сослаться, как на доказательство, что не совсем же его затирали, давали петь даже то, чего никто не пел. Это- граф Робинзон в опере Доменико Чимароза "Тайный брак". В ней Шаляпин успеха не имел, да и не мог иметь по той же причине, по какой не имела успеха и вся опера, которая после пяти представлений была снята с репертуара. "Тайный брак" ("Il Matrimonio segreto")-произведение очень тонкого стиля; в нем, точно в зеркале, отразился изящный, жеманный конец XVIII века. Своей ясной простотой и граней Чимароза в "Тайном браке", лучшем своем произведении, напоминает Моцарта, и эту оперу, как и благоуханные создания Моцарта, нельзя ставить a grand spectacle.
Между тем, в Мариинском театре в ту пору этого решительно не понимали, да и не только тогда, а и значительно позже, когда, в сезон 1897-98 гг., вдруг возобновили "Дон-Жуана", обставив, его совершенно так же, как каких ни будь "Гугенотов", с тем же казенным блеском и пышностью, нимало не помышляя о стиле. Если так поступали заправилы театра, откуда же, спрашивается, было Шаляпину, молодому, неопытному певцу, набраться понятий о том, что такое стиль Чимарозы. Разбираться в таких тонкостях ему было не под силу: молодой певец, не получивший никакого образования и вынужденный собственными силами расширять свой умственный кругозор, был совершенно одинок; около него не было никого, кто мог бы помочь его художественному развитию.
Партия графа Робинзона, в смысле вокальном, хорошая партия и, вероятно, в чисто звуковом отношении она выходила у Шаляпина вполне прилично; но этого мало как для Чимарозы, так и для Мариинского театра, где требовалось исполнение виртуозное и публика которого была избалована целой плеядой талантливейших артистов. Вот почему именно на этой сцене надлежит особенно бережно обращаться с молодыми талантами, чтобы не ставить их в условия, неблагоприятные для успешного развития. Между тем, именно на Мариинской сцене это правило не соблюдается. Естественно, что, очутившись в подобных условиях, Шаляпин почувствовал себя скверно. Не раз, вероятно, в душе у него шевелился горький вопрос: "Заманили, помазали по губам, ну, а дальше что же?" Для всякого другого человека, воспитавшегося в культурных условиях, умеющего владеть собою и выбирать себе дорогу, описанная обстановка не имела бы решающего значения. "Ну, не теперь, так после, подождем", сказал бы он себе. Не таков был Шаляпин. Он чувствовал себя носителем стихийной силы, но эта сила не находила себе приложения.
В пору пребывания Шаляпина на Мариинской сцене заложенная в нем творческая и реформаторская стихия уже явно давала себя знать, но находилась еще в первобытном состоянии, не стесненная никакими гранями, не считающаяся ни с какими традициями и нормами, чуждая культуры. Шаляпину нужен был руководитель, -его не было. Шаляпину нужны были особые условия работы, при которых он чувствовал бы себя вполне на месте, -их не было. Шаляпину необходим был исход клокотавших в нем богатырских сил, и такой исход могла дать только беспрерывная творческая работа, повитая сознаем, что она действительно достойна его таланта, -такой работы у него не было. Ему хотелось, чтобы слава хоть на мгновение улыбнулась ему... желание, более чем законное в 21 год. Она не приходила, вернее, не возвращалась; потому что однажды она показалась ему, там, в темном, узком колодце Панаевского театра. Ах, во сколько раз дороже раззолоченного зала Мариинского театра должен был казаться ему этот колодезь! И богатырь, одаренный могучим голосом, беспредельным запасом неслыханной творческой фантазии, обречен был на бездействие, на сонное прозябание. Когда же его изредка призывали к исполнению артистических обязанностей и ему на долю выпадало что ни будь более существенное, нежели судья в "Вертере" или князь Верейский в "Дубровском", то он словно терялся, и из его пения и игры выходило мало путного, так что, если, бывало, спросишь: "Ну, что, как вчера играл Шаляпин?"-сплошь и рядом следовал ответ: "Кривлялся ужасно".
Как? Шаляпин... и... кривлялся? Ну, да, конечно, это было мнение обывательское, конечно, "кривлялся"-это совсем не то слово. "Искал"- вот настоящее. И, разумеется, в этих исканиях уклонялся Бог знает куда, доходя в своих телодвижениях до таких форм, которые поверхностному наблюдателю в самом деле могли показаться кривлянием. Да и что он мог найти, например, за те два раза, два только раза за целый сезон, когда пел Мефистофеля в опере Гуно. Он, может быть, уже тогда мечтал о чудесах сценической пластики, о нежных, искрящихся изломах мрамора, о монументальной броне, он, может быть, уже тогда намечал бессознательно свои позднейшие сценические образы, а перед глазами зрителя, ничего в этих исканиях не понимавшего, мелькал в той же роли облике Чернова, элегантного, как-то по-французски изящного и слащавого, бонбоньерочнодекоративного Мефистофеля, который своими манерами напоминал отнюдь не духа зла, а просто очень ловкого салонного чародея, пленяющего милых дам и нежных девиц чисто сделанными фокусами.
Даже когда Шаляпин выступил в такой более близкой его тогдашнему пониманию роли, как роль князя Владимира Галицкого в "Князе Игоре", то и тут его замысел оказался в разладе с приемами внешнего выполнения. Не было и намека на того Галицкого, каким Шаляпин явился впоследствии. Во всем облике была какая-то развинченность; правда, замечалось, хотя и очень слабое, стремление подчеркнуть действительно художественно характеристические черты этого доброго малого, гуляки, пьяницы, кутилы, которому море по колено. Видно было, что Шаляпину точно не совладать со своим длинным телом, длинными ногами и руками, не знает он, что с ними делать и что ими выражать. Исполнял он эту роль опять таки два раза. Спрашивается, как тут было в нее впеться и выграться, тем более что опера не разучивалась заново, следовательно, не было достаточного количества репетиций, а Шаляпин просто вступил в ансамбль, заменив обычного исполнителя, г. Гончарова.
К этой нудной, неблагодарной работе, так мало соответствовавшей достоинству артиста, в котором заложены богатые творческие силы, присоединилась еще и тяжелая болезнь: Шаляпин заболел воспалением мочевого пузыря и полтора месяца пролежал в Придворном госпитале, сильно страдая. Едва он оттуда вышел, не успел еще вполне оправиться, как его назначили петь Руслана, без всякой серьезной подготовки, и это в ту пору, когда у большинства петербургских меломанов еще звучал в ушах голос Мельникова в той же партии, считавшейся одной из коронных в репертуаре знаменитого певца. Руслан и Мельников казались синонимами. Из баритонов, пришедших на смену Мельникову, ни один не мог петь Руслана. Высоких басов в труппе не было. Кончилось тем, что партию Руслана стали исполнять настоящие басы, вроде Серебрякова и... вполне безуспешно, и я лично помню множество спектаклей, когда самая интересная, самая красивая, центральная роль была просто пустым местом. Каждый новый исполнитель возбуждал в публике крайнее любопытство; она ждала, не окажется ли он, наконец, достойным заместителем Мельникова. С тем большей осторожностью надо было выпускать в этой партии новых певцов, особенно молодых. С ними надлежит обращаться бережно, потому что неудачный выход в трудной, плохо подготовленной партии, может погубить певца. Он только тогда имеет право выступить в ответственной и новой партии, когда и он сам, и все те, кто ведает оперные постановки, вполне убеждены, что он действительно в нее впелся, до последнего совершенства овладел всеми ее тонкостями.
Этого убеждения не было у тогдашнего режиссерского управления Мариинского театра, да оно к этому и относилось вполне безразлично; не было его и не могло быть у самого Шаляпина. Спросите его, почему он теперь не поет Руслана? Ведь уж, кажется, много воды утекло с тех пор, и вокальное искусство его достигло такого совершенства, что никакая партия, раз она ему от природы по голосу или легко может быть транспонирована для его голоса, ему не страшна... А вот водите же. Несмотря на всю свою славу, всю, казалось бы, понятную, самоуверенность, все бесконечное умение и великий талант, Шаляпин до сих пор... не уверен в партии Руслана. Долго штудировал он ее с помощью такого превосходного музыканта, как московский композитор А. Н. Корещенко, и все же отложил в сторону, ибо в ней заключены такие тайны, такие музыкальные тонкости, что уважающий себя и требовательный к себе художник должен или овладеть ими в совершенстве, или вовсе оставить партию в покое.
Если дело с Русланом обстоит так сейчас, то легко себе представить, что же было тогда, да еще при том условии, что Шаляпин не вполне оправился от болезни. Получился решительный неуспех, который, при отсутствии дружеской поддержки, должен был болезненно, трагически отозваться на необыкновенно чуткой и восприимчивой натуре Шаляпина. Нужно знать хоть немного присущую ему впечатлительность, чтобы понять, что должно было происходить в душе артиста еще во время хода спектакля, когда неуспех определился вполне, какую мучительную ночь он должен был провести после спектакля, он, который даже теперь, находясь на вершине славы, долго не может заснуть после выступления перед публикой, настолько оно нервирует и встряхивает душу.
Так протекали дни, скучно, серо, однообразно, иногда принося глубокие огорчения, из которых ни одно не прошло даром, не оказав влияния на развитие характера молодого артиста, и уже подходил к концу первый сезон пребывания Шаляпина на Мариинской сцене.
И вдруг... как сейчас, вспоминается большая победа, неожиданно одержанная Шаляпиным, и когда же? На самом последнем спектакле, данном для закрытия сезона, когда и дирекции, и публике было решительно все равно, кто бы ни пел. Чрезвычайно любопытно отметить, что победа эта досталась Шаляпину совершенно случайно. На этот последний спектакль назначена была "Русалка". Шла она в описываемую пору неоднократно, но о том, чтобы петь в ней Шаляпину, и речи не подымалось. Между тем, известно было, что Шаляпин отлично знает партию, так как не раз пел ее еще в Тифлисе, и всегда с неизменным успехом; не составляло секрета и то, что артист с удовольствием исполнил бы роль Мельника на Мариинской сцене И все-таки дело с этим не клеилось, и на афишу заключительного спектакля поставлен был Корякин. Человек прекрасной души, чуждый профессиональной зависти, Корякин вообще очень хорошо относился к Шаляпину. Узнав, что Шаляпину очень хочется спеть Мельника, а между тем вот уже последний спектакль, он взял да и объявил: "В таком случае я заболею". Так и сделал, сказался больным, и, так как дублера на эту роль у него не было, начальству пришлось, скрепя сердце, передать ее Шаляпину, вероятно, размышляя про себя: "Сойдет и так, авось это ему подойдет. А не подойдет, если даже выйдет и вовсе плохо, так беда не велика, спектакль последний, в будущем сезоне "Русалку", может быть, и совсем не придется повторять, а уже Шаляпину-то, во всяком случае, петь не дадим".
И вот тут-то русский богатырь выкинул штуку. Нужно отметить, что и весь-то антураж "Русалки" был не из блестящих. Достаточно сказать, что князя пел Васильев 3-й, который тогда едва справлялся с остатками своего некогда хорошего голоса. Певшая Наташу г-жа Бзуль вообще никогда не могла похвастать художественностью исполнения. Тем не менее, и эти артисты, и остальные, участвовавшие в "Русалке" в тот достопамятный вечер, кажется, весили в глазах дирекции много больше, чем загадочный Шаляпин, не подходивший ни под какой шаблон. Надо было посмотреть, до чего их всех забил Шаляпин, каким орлом явился он в тот вечер! Это было тем более поразительно, что вышло как-то вовсе неожиданно. Едва только поднялся занавес, и Шаляпин запел: "Ох, то-то все вы, девки молодые", как уже слушатели насторожились. Было что-то новое в самом звуке его великолепного голоса, который так свободно, легко, полно, разливался по громадному зрительному залу. Успех был обеспечен уже после первого акта. А что пошло дальше...

Что за мельник? Говорят тебе:
Я - ворон, а не мельник...

Это было изумительно, потрясающе. В этой сцене мы впервые увидели, с каким артистом имеем дело. Ведь это огонь божества зажжен в нем, и почему же он так долго тлел под спудом, почему вспыхнул только теперь? Да, это уже не Бертрам в "Роберте-Дьяволе", с его ходульностью и трафаретом "большой оперы" Мейербера, прилаженной к вкусам парижан времен второй империи. Здесь подлинная драма, и притом драма русская, здесь сочетание двух гениев, Пушкина и Даргомыжского, здесь образец музыкальной драмы в высоком значении этого слова, и какое полное проникновение в музыку и в текст явил в нем Шаляпин! Как он сумел в единый миг раскрыть все чары, таящиеся в этом чудесном слиянии слова с музыкой, овладеть всеми тонкостями речитатива, доведенного Даргомыжским в третьем акте до высокой степени совершенства, влить в слова столько жуткого трагизма, сообщить всем жестам такую яркую выразительность, овладеть замыслом настолько, чтобы подчинить себе все средства его внешнего воплощения, -все это было непостижимо, казалось почти чудом, да оно и было, несомненно, чудом внезапного пробуждения великого таланта от долгого сна, в который он был погружен. Это была вспышка гения, это было блестящее начало того искусства, которое сделало из Шаляпина кумира толпы. Неудивительно, что после этого спектакля, доставившего Шаляпину настоящий триумф, фонды молодого артиста сильно поднялись.
Только начался следующий сезон, как он уже получил новую роль князя в "Рогнеде", которую исполнил два раза, затем спел еще по одному разу в "Русалке" и "Князе Игоре". Дело, казалось, налаживалось как вдруг Шаляпин исчез с горизонта Мариинской сцены.